Грановский Тимофей Николаевич

Грановский Тимофей Николаевич (9.3.1813, Орел – 4.10.1855, Москва; похоронен на Пятницком кладбище), историк, обществ. деятель. Из небогатой дворянской семьи (отец – чиновник соляного управления). До 1826 воспитывался дома. В 1826–28 учился в моск. частном пансионе Ф. И. Кистера, затем до 1831 жил в Орле.

В 1831 Г. поступил на службу чиновником Мин-ва иностр. дел, но вскоре подал в отставку и сумел (после интенсивной самостоят. подготовки) поступить на юрид. ф-т С.-Петерб. ун-та. По справедливому замечанию П. Н. Кудрявцева, «Г. прошел трехгодичный курс ун-та как добрую солидную школу, в к-рой имел случай познакомиться со многими науками и собрать хороший запас фактич. сведений разного рода, но в к-рой не состоял ни под каким влиянием, так что выходя из нее, не вынес никакого решительно направления». Единственным профессором, привлекшим внимание Г. был П. А. Плетнев, читавший курс древнерус. лит-ры; благодаря вечерам в доме Плетнева Г. встречался с В. А. Жуковским, В. Ф. Одоевским, был представлен А. С. Пушкину. В студенч. годы Г. завязал знакомство и с О. И. Сенковским, в журнале к-рого «Б-ка для чтения» опубл. первые свои работы, носившие впрочем достаточно случайный и компилятивный характер (рецензии: «Лекции Погодина по Герену» и «Свидригайло, князь Литовский. [А. Коцебу]»; статья «Судьбы еврейского народа» – все в 1835. Т. 13).

По окончании ун-та служил помощником библиотекаря в Гидрографическом депо Главного морского штаба (1835–36). В 1836 Г. познакомился с Н. В. Станкевичем, благодаря связям к-рого был рекомендован попечителю гр. С. Г. Строганову, к-рый командировал Г. за границу для приготовления к профессорскому званию по кафедре всеобщей истории в ИМУ. В 1836–39 за границей; вместе со Станкевичем в Берлине посещал лекции знаменитых профессоров: историков Л. Ранке и Ф. Раумера, географа К. Риттера, философа Э. Ганса и К. Вердера. В Берлине под влиянием Станкевича проявил интерес к учению Г. Ф. Гегеля.

Первая лекция Г. в ИМУ прочитана 17.9.1839 (с 1845 – и. д. экстраординарного, с 1848 – и. д. ординарного профессора, с 1850 – ординарный профессор), и вскоре он стал самым популярным лектором в ун-те, и это несмотря на то, что у Г. были слабый голос и скверная дикция, к тому же он всегда сознательно отказывался от к.-л. внеш. эффектов в своей речи («При изложении я имею ввиду пока только одно – самую большую простоту и естественность и избегаю всяких фраз. Даже тогда, когда рассказ в самом деле возьмет меня за душу, я стараюсь охладить себя и говорить по–прежнему»). Популярность Г.–лектора имела непреходящий характер: она росла и крепла год от года; после же смерти Г. стала настоящим феноменом университетской истории, помять о к-ром передавалась от одного студенч. поколения к другому.

Г. чрезвычайно выразительно и пластично представлял своим слушателям историю как процесс, происходящий в соответствии с определенными законами диалектики – причем процесс этот имел определенную благую цель: «всякая жизнь условлена борьбою противоположных сил, к-рая, наконец, заключается каким–нибудь продуктом, полезным для целого…» (Грановский Т. Н. Лекции по истории средневековья. М., 1986. С. 73). Подобный «продукт» ист. развития Г. находил прежде всего в «просвещенном гос-ве», учитывающем интересы каждой составляющей его личности – гос-ве, медленно и постепенно рождающем в муках отчаянной борьбы между бездушным, подавляющим личность деспотич. началом, унаследованным Европой от Римской империи, и хаосом безответственной свободы, привнесенным сюда варварскими племенами. При всей сложности и ожесточенности этой борьбы благой результат ее в курсе Г. выглядел совершенно неизбежным – пусть и не в самом близком будущем. «Несмотря на обилие мат-лов, – вспоминал один из учеников Г., – на многообразие явлений ист. жизни, несмотря на особую красоту нек-рых эпизодов, к-рые, по–видимому, могли бы отвлечь слушателя от общего – слушателю всюду чувствовалось присутствие какой–то идущей, вечно неизменной силы. Век гремел, бился, скорбел и отходил, а выработанное им с поразительной яркостью выступало и воспринималось другим. История у Г. действительно была изображением великого шествия народов к вечным целям, постановленным человеку Провидением» (Отеч. записки. 1858. № 8. С. 93).

Очень последовательно проводя в лекциях основополагающие для своего курса идеи, Г. при этом не впадал в схематизм, свойственный очень многим последователям Гегеля. Схема у него никогда не подавляла ист. мат-л. По справедливой оценке А. И. Герцена, «принимая историю за правильно развивающийся организм, он нигде не подчинял событий формальному закону необходимости… Необходимость являлась в его рассказе какою–то сокровенной мыслию, она ощущалась издали, как некий Deus implicitus [скрытое божество], предоставляющий полную волю и полный разгул жизни» (Герцен А. И. Собр. соч. Т. 2. М., 1954. С. 122–123). Действительно, Г. твердо и последовательно отстаивал право ист. деятелей на свободу воли, решительно изгонял из своих лекций логический фатализм, присущий и самому Гегелю, и большинству его последователей. Этим он открывал себе путь для нравственной оценки прошлого; приближал историю к слушателям, делал ее более человечной.

Г. никогда не ограничивал своего общения со студенч. молодежью кафедрой, стенами ун-та, находился в постоянном живом общении со студентами; с первых же лекций стремление многих из них сблизиться с Г. было настолько сильным, что он вынужден был назначить спец. часы для встреч с ними. Во время этого неформального общения речь заходила о многих вопросах, к-рые Г. по тем или иным причинам не мог затрагивать на лекциях. Простота Г. во взаимоотношениях со своими слушателями, сердечная искренность и в то же время глубокая серьезность, к-рые были характерны для всех его бесед с ними – все это еще больше укрепляло авторитет молодого преподавателя в студенч. среде, отнюдь не избалованной таким вниманием со стороны профессуры старшего поколения. Для подавляющего большинства своих слушателей Г. быстро стал настоящим кумиром.

Отношения Г. со своими коллегами – профессорами и университетским начальством – носили куда более сложный характер. Г. вошел в круг «молодой профессуры» 1840-х гг. (юристы Н. И. Крылов, П. Г. Редкин, К. Д. Кавелин, филолог–античник Д. Л. Крюков, историк П. Н. Кудрявцев, библиотекарь ун-та Е. Ф. Корш), где стал признанным лидером, тем самым неизбежно противопоставив себя профессуре старшего поколения, отстаивавшей постулаты теории «официальной народности» (М. П. Погодин и С. П. Шевырев). Г. сразу же оказался в эпицентре борьбы между этими силами, к-рая выражалась как в открытой полемике, так и в закулисных интригах. В результате «Крыловской истории» в 1847 неск. профессоров-западников, в т. ч. и сам Г., подали в отставку, однако, Г. в отставке было отказано по чисто формальному поводу (к этому времени не выслужил еще в ун-те положенного срока за свою заграничную стажировку). Однако при нек-рых внеш. успехах консервативная профессура, вне всяких сомнений, проиграла Г. и его друзьям в главном: в борьбе за авторитет, популярность, влияние над студенчеством. Это признавал и сам Погодин, объяснявший впоследствии свое с Шевыревым поражение тем, что «мы обращались к прошедшему, а противники наши – к будущему» (Погодин М. П. Воспоминания о С. П. Шевыреве. СПб., 1869. С. 21)

Общее и вполне справедливое мнение современников о Г. отводило ему роль преим. профессора–лектора. Хотя и его науч. работам, так же как и лекциям, свойственна удивительная ясность мысли и четкость, лит. отработка формы – однако назвать его выдающимся в академич. смысле ученым–медиевистом, очевидно, нельзя. В известной мере это было результатом принципиальной жизненной установки, к-рую он неоднократно высказывал и в лекциях, и в статьях, и в переписке: рус. ученым, избравшим своей специальностью зарубежную историю, еще слишком рано погружаться в «чистый» академизм с его узкой специализацией. Прежде им нужно понять, что такое история, овладеть ее законами, осознать «идеи, связывающие воедино все многообразие фактических данных». Во всем этом нужно было разобраться самим и, разобравшись, научить других. Именно поэтому чтение лекционного курса стало главным для Г., все остальное – вторичным.

Наиболее серьезными науч. трудами Г. являлись его диссертации. Магистерская («Волин, Иомсбург и Винета») была защищена 21.2.1845, став неск. запоздалой, может быть, данью ученого скептич. направлению. Г. доказывал, что легендарная Винета – «величественная столица» балт. славян-венедов – представляет собой не более, чем «фантазию», в к-рой причуливо сплелись смутные предания о реально существовавшем слав. торговом городе Волин и норманской крепости Иомсбург. Защита дисс., происходившая в ожесточенной полемике с профессорами–консерваторами (причем слушатели–студенты постоянно поддерживали Г. аплодисментами и шикали на его противников), стала заметным явлением в жизни ИМУ. 19.12.1849 Г. защитил докторскую дисс. «Аббат Сугерий. Об общинах во Франции», посвященную чрезвычайно волновавшей его теме – оформлению союза между гос-вом и церковью в средневековой Франции, в результате к-рого эти силы начинают преодолевать «пороки феодализма», закладывают фундамент совр. европ. цивилизации, основы «обществ. порядка и безопасности граждан». Что же касается прочих науч. трудов Г., то они преставляют собой неск. десятков статей, опубликованных в разл. повременных изданиях. Все они тесно связаны с лекционным курсом Г., развивая и уточняя отдельные положения пропагандируемой им историософии.

Г. принимал активное участие в обществ. движении 1840–50-х гг. и сыграл в нем заметную роль, был одним из создателей рус. западничества: именно через Г. произошло сближение «молодой профессуры» и значит. части кружка Станкевича, составивших моск. западников. Вплоть до своей смерти Г. был, безусловно, наиболее авторитетным лидером этого течения, затем стал своеобразным его символом. Западничеству Г. «служил», так же, как и его коллеги, прежде всего на университетской кафедре. Ярким событием в обществ. жизни Москвы стали публичные чтения Г. по западноевропейской истории (с 23.9.1843 по 22.4.1844), к-рые, по справедливой оценке П. Я. Чаадаева, сами имели ист. значение. Как и университетские лекции Г., чтения пользовались огромным успехом, собирая обширную аудиторию «дам всех возрастов, профессоров, студентов, статских, военных». Публичные чтения Г. были не только успешной попыткой приобщить рус. общество к западноевропейской истории, но и одним из самых ярких проявлений пропаганды западниками своих «общечеловеческих идей», чрезвычайно затрудненной в условиях николаевской России. Чтения вызвали негативный отзыв в печати Шевырева (Москвитянин. 1843. № 12), расцененный западниками как откровенный донос. В то же время славянофилы А. С. Хомяков, И. С. Аксаков, также как и Чаадаев, признали из ряда вон выходящее, ист. значение чтений. Не случайно последней попыткой примирения этих двух партий стал обед в честь Г., в день окончания публичных чтений в доме С. Т. Аксакова.

Годы «мрачного семилетия» в конце правления имп. Николая I составили особую эпоху в жизни и деятельности Г. С одной стороны, это было время напряженных и плодотворных размышлений, в ходе к-рых Г. пришел к мысли о необходимости пересмотреть традиц. взгляды на историю. Наиболее последовательно эта точка зрения была выражена им в речи «О совр. состоянии и значении всеобщей истории», произнесенной на торжественном собрании ун-та 12.1.1852. В этой речи Г. декларировал необходимость отказаться от самодостаточной, «все объясняющей» концепции истории, проявить большее внимание к материальным факторам в ист. процессе, использовать методы, подобные тем, к-рыми оперируют ученые-естественники – т. е. одним из первых рус. историков провозгласил здесь идеи позитивизма. В то же время жизнь Г., как и мн. представителей науки и обществ. мысли в России, отягчалась реакцией, вызванной европ. рев. событиями 1848–49. Ужесточение цензуры, усиление бюрократич. надзора и проч. – все это затрудняло нормальную деятельность и ухудшало здоровье Г. Так, в 1849 ему пришлось пройти унизительное, хотя и благополучно окончившееся «испытание в законе нашем»: он должен был «принести свои объяснения» моск. митрополиту Филарету, насколько его преподавательская деятельность соответствует догматам Православной Церкви (Звенья. Сб. 5. М.; Л., 1935. С. 752–753). Тяжелое настроение Г. усугубила Крымская война 1853–56 – в отличие от мн. своих либер. единомышленников, он очень болезненно переживал воен. поражения России. Смерть имп. Николая I в февр. 1855 изменила общую ситуацию в России; изменилось и положение Г. В мае 1855 он был избран деканом ист.-фил. ф-та (впервые – еще в 1851, но тогда не утвержден), причем за него голосовали не только коллеги-западники, но и мн. профессора консервативных взглядов. Осенью Г. начал добиваться – и, несомненно, в тех условиях добился бы – разрешения на издание своего собственного печатного органа – «Ист. сб-ка», но скоропостижно скончался от инфаркта. Похороны его, в к-рых приняла участие многотысячная студенч. масса, стали заметным событием обществ. жизни того времени. Традиция собираться в этот день (4 окт.) на Пятницком кладбище у могилы Г. сохранилась в студенч. среде до нач. 20 в.

Архивы: Асиновская С. А. Архив Грановского // Записки Отдела рукописей ГБЛ. Вып. 21. М., 1959; РГАЛИ. Ф. 152; ОРК НБ МГУ (б-ка Грановского). Ф. 20; ОР РГБ. Ф. 84; ОПИ ГИМ. Ф. 345.

Соч.: Т. Н. Грановский и его переписка. 2-е изд. Т.1–2. М., 1897; Полное собрание сочинений. Т. 1–2. СПб, 1905; Лекции по истории средневековья. М., 1986

Лит.: Кудрявцев П. Н. Детство и юность Грановского // Рус. вестник. 1858. № 11; Милюков П. Н. Университетский курс Грановского // Из истории рус. интеллигенции. СПб, 1903; Кареев Н. И. Ист. миросозерцание Грановского. СПб., 1905; Переписка Н. В. Станкевича. М., 1914; Асиновская С. А. Из истории передовых идей в медиевистике: (Т. Н. Грановский). М., 1955; Минаева Н. В. Грановский в Москве. М., 1963; Т. Н. Грановский: Библиография (1828–1967). М., 1969; Т. Н. Грановский: Сб-к статей. М., 1970; Каменский З. А. Т. Н. Грановский. М., 1988; Левандовский А. А. Т. Н. Грановский в рус. обществ. движении. М., 1989; Он же. Время Грановского. М., 1990. * БСППИМУ; РБС; БЕ; БСЭ; Москва; ОИ; РП 19; МП-2.