Исторические условия существования российского государства и права (определяющие факторы)

Специфика отечественного исторического процесса обусловила ту особую роль, которую государство занимало в истории России. Почти на всём протяжении исторического существования нашего Отечества государство выступало самостоятельной, самодовлеющей и, практически, бесконтрольной силой, которая определяла многие стороны экономического и народного быта. Корни же такого доминирующего положения государства уходят в глубокую древность.

Дело в том, что Россия принадлежит к, так называемым, периферийным цивилизациям, т.е. таким, которые рождаются на пространствах, не обжитых предшествующими высокоразвитыми цивилизациями и государственными образованиями. Поэтому их влияние сказывается не напрямую, подобно римской государственной традиции в раннесредневековой Европе, а лишь опосредованно. Отсутствие же традиций ранее укоренившейся государственности приводит к тому, что опорой развития выступает только собственная культура поздневарварского общества, самостоятельно пришедшего к зарождению государства. Данное обстоятельство изначально налагало отпечаток на своеобразие отечественных властных структур. Как считают культурологи: «Хроническая проблема периферийных цивилизаций - острейший дефицит цивилизационного ресурса, накопление которого требует многих поколений. В результате всего складывается малоустойчивая система, сохраняющая огромные пласты непереработанного или минимально переработанного архаического материала. Подобное социокультурное целое несет в себе большие внутренние напряжения, хронически тяготеет к жёстким политическим структурам. Последнее естественно: только абсолютная власть оказывается в состоянии смирять догосударственную стихию, бурлящую в недрах такого общества»[1].

С выплесками такой архаики нашему государству неоднократно приходилось сталкиваться во время масштабных кризисных катаклизмов, которыми столь богата история России и которые подчас ставили под вопрос самоё её существование. Достаточно вспомнить нашествие татаро-монгольских орд, Смутное время, годы Гражданской и Второй мировой войн.

Кроме того, следует учесть, что в орбиту российской государственности в разное время попадало немало народов, находящихся на различных стадиях политического и социально- экономического развития. Причём некоторые из них находились на стадии догосударственной, что также вносило определённый элемент архаики во властные институты, вынуждало скреплять разнородный состав населения навязываемыми сверху конструкциями власти. В самом деле - расширение государственных границ и включение в состав державы регионов Сибири, Севера, Дальнего Востока, Кавказа, Казахстана, Средней Азии заставляло считаться с тем, что населявшие их народы не составляли в политическом отношении единого целого. В основном это были рыхлые конгломераты родовых, племенных или тейповых объединений связанных весьма условными узами, с отсутствием устойчивых и единообразных структур управления, разнящихся по правовым обычаям, с мощным пластом социально-организационных форм, характерных для традиционного общества. Тем самым полиэтничность государства с самого момента рождения превращала его в самостоятельный инструмент регулирования межнациональных отношений и такой надплеменной, наднациональный характер сохранялся во все времена, при всех трансформациях российского государства.

На государственных отношениях сказался фактор географический. Обширность равнинных пространств, отсутствие естественно-географических границ, устанавливающих конечную замкнутость и компактность территории, на которой складывалось государство, не позволяли социуму изолироваться от внешнего мира, замыкаться в исторически неизменной территории. Кроме того наличие развитой речной сети, благодаря чему можно было легко передвигаться по равнинной местности и экстенсивный способ ведения хозяйства; всё это вместе взятое обеспечивало большую мобильность населения. На окраины, в неосвоенные закордонные пределы бежали от государственного гнёта землепашцы и прочие жители, пытаясь уйти из-под диктата властей с их налоговым прессом, социальной несправедливостью и угнетением. Такой постоянный отток из центра оппозиционных элементов и общая рассредоточенность населения по регионам сдерживали процесс внутренней консолидации социума, не создали условий для формирования внешней самостоятельности людей по отношению к государству посредством законодательного закрепления прав и привилегий. Зато за ускользающим населением неуклонно следовало государство, которое стремилось не упустить налогоплательщиков, а это приводило к преобладанию администрирования и насилия как способа удержания земель, населения, сбора дани и налогов. Следует согласиться с мнением, что: «В России, в отличие от западных стран, нельзя было «господствовать» и «эксплуатировать», не устроив предварительно объекта господства и эксплуатации»[2].

Действительно, ещё со времён феодальной раздробленности, ради укрепления своих властных позиций, князья Северо-Восточной Руси противопоставляли тогдашней политической элите, а именно, вотчинному боярству, которое претендовало на самостоятельную роль в делах управления, новое служилое сословие - дворянство. Исследователи называют это первым в нашей истории опытом выстраивания носителем власти собственной сословно-корпоративной опоры[3]. Затем, по мере складывания единого централизованного Российского государства власти активно занимались конструированием социальных страт, когда общественная система Московского царства представляла собой служилую систему, в основе которой лежали обязанности всех без исключения групп населения по отношению к государству. В отличие от западноевропейской социальной модели, фактически это были своего рода служилые корпорации, ранги или чины различных категорий людей, чьё служебное положение всецело зависело от монаршей милости. Друг от друга они отличались в основном не по своим правам или привилегиям, а по обязанностям, т.е. «кто сколько должен государству». Особенно заметно это на примере сословных групп феодалов, в среде которых владение землёй и военная служба, ранее разделённые, теперь стали взаимозависимыми, и, тем самым, способствовало сращиванию с одновременно складывающимся новым, централизованным государственным аппаратом управления. Простолюдины также составляли разряд «тягловых» людей, т.е. тех, кто обязан был сполна выплачивать многочисленные налоги и иные подати, поставлять рабочую силу для выполнения разнообразных государственных повинностей по строительству крепостей, дорог, перевозке грузов и т.д. Помимо причин социально- политических, развитие в России служилой системы, как особого государственного механизма, также в известной степени было обусловлено низким уровнем производительных сил и скудностью прибавочного общественного продукта.

В дальнейшем, при Петре Великом и Екатерине II опять же волевыми решениями сверху уже юридически были оформлены основные замкнутые феодальные сословия: дворянство, духовенство, городское население, крепостное крестьянство. В этом проявлялось характерное для абсолютизма стремление к чёткой классификации социальных групп и индивидов, что проистекало из распространённой в тот момент политической философии, исповедующей идеал «регулярного государства». Согласно ей государство выступает организацией, призванной служить « общественному благу», ради достижения которого социум должен быть ведомым партнером монарха и правительственных властей. Пётр, первый среди русских царей вдохновился данной идеей неразрывного сочетания государственных, общественных и личных интересов. Но он, стремясь добиться максимальной отдачи от своих подданных, предпочитал новое строить на фундаменте уже существующей сословной структуры общества, постепенно увеличивая тяготы отдельных сословий. Сам принцип сословности используется теперь для нового порядка распределения сословных привилегий, обязанностей и службы. Пётр стремился увеличить обязанности сословий по отношению к государству, организовать своего рода «всеобщую службу», которая позволила бы дать всем категориям населения и отдельным лицам формально одинаковый статус служителей государственной власти. Таким образом равенство, которое царь во имя всеобщего блага стремился внедрить в обществе, было не столько равенством в правах, сколько равенством в обязанностях, хотя социальные группы имели качественно отличавшиеся обязанности.

Знаменитые манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству» 1762 г. и Жалованная грамота дворянству, данная Екатериной II в 1785 г., казалось бы, отменяли обязательную военную или гражданскую службы дворянства монарху. Но с другой стороны, дворяне получили право создавать свои корпоративно-сословные организации - уездные и губернские дворянские собрания, с выборными предводителями, через которые могли представительствовать о своих нуждах местным властям и даже лично монарху. Кроме того, за счёт выборов из своей среды дворянство формировало теперь до трети чиновничьего аппарата на уровне губернии и до половины на уровне уезда. Тем самым, осуществлялось сращивание дворянского сословия с государственной бюрократией, создавался особый род выборной дворянской службы. В дальнейшем это было закреплено учреждением форменных мундиров для каждой губернии и должностного ранга. Закрепляя за дворянством, по сути дела, монополию на власть, корона упрочивала тем самым свою социальную опору.

Схожим образом обстояло дело во время существования Советского государства, когда, ради соответствия идеологическим постулатам, искусственно упрощалась его классовая структура. Сразу после революции общество подверглось радикальной реконструкции. Новое государственное устройство декларировалось как «диктатура пролетариата», т.е. рабочего класса, действующего в союзе с крестьянством. В такой государственной схеме не находилось места иным социальным слоям. Стеснению в политических и гражданских правах, а подчас и физической ликвидации, подвергались группы бывших дворян, крупных землевладельцев, духовенства, царского чиновничества, буржуазии и т.п. «не трудовых элементов». В 1930-е годы социальная система подверглась ещё большему упрощению в ходе индустриализации и коллективизации. В результате советское общество становилось более одномерным, но зато более легко управляемым, поскольку отпадала необходимость учитывать нередко разнонаправленные интересы множества социальных групп.

Поэтому получается, что если в Европе государство выступало надстройкой над обществом, то в России само общество во многом есть порождение государства, ибо рассеянность и подвижность населения, потребность поставить социум на обслуживание правительственного политического курса порождали необходимость его собрать, как-то упорядочить, а это требовало создания мощного административного аппарата.

Отсюда утверждался тип авторитарного государства, фактически с ничем не ограниченной верховной властью. Недаром в России родилась такая специфическая форма монархии как самодержавие. Истоки самодержавия коренились в том, что в момент складывания единого централизованного государства, когда политическое объединение намного опережало экономическое, борьба за обретение национального суверенитета и организация отпора внешней опасности в условиях крайне скудного материального и военного потенциала были невозможны без установления жёсткой монархической власти, безоговорочного подчинения ей господствующего класса и усиления крепостнической эксплуатации крестьянского и посадского населения. К тому же, после ликвидации в условиях татаро-монгольского владычества прежних органов народоправства – городских вече - реальной политической силой выступали только князья. В результате развитие феодальных отношений в России не вело к диалогу различных центров власти: сеньоров, церкви и городов, как то было в Западной Европе, не создавало ситуации равновесия противостоящих общественных сил, требовавшей их компромисса. Следовательно, не было предпосылок для ограничения власти князей и формирования гражданского общества, в котором власть находится под общественным контролем[4]. Советское государство, жившее в обстановке мобилизационного типа развития, также вынуждено было делать ставку на сильную власть центра, потому что лишь на основе армейского принципа единоначалия и приказного принуждения можно было мобилизовать все силы нации и сконцентрировать их в нужном месте в нужный момент для решающего броска вперёд. В результате отсутствие уравновешивающих, сдерживающих негосударственных институциональных механизмов обращало индивидуализм носителей власти в произвол и волюнтаризм.

Немалую роль играл также военный фактор. Прежде всего, его значение определялось тем, что Русь, а затем Россия, располагались между Западом и Востоком и потому приходилось постоянно противостоять натиску народов, являющихся носителями иных цивилизационных ценностей (политических, конфессиональных, культурных), которые они пытались перенести на новые территории. Особенно острым был конфликт двух цивилизационных типов хозяйства: оседлого земледелия, преобладающего на Руси, и кочевого скотоводства, носителями которого были номады Азии. Если столкновения между Русью и Западом проходили в рамках земледельческого типа хозяйствования, а потому не угрожали уничтожением экономических основ цивилизации, то опустошительные набеги кочевых орд, не нуждавшихся в пашнях и городах, несли тотальное разрушение, отбрасывали назад, вынуждали вновь повторять уже пройденные этапы хозяйственного развития. Эту особенность российской истории подметил Н. Ульянов, который писал, что: «Россия - страна великих нашествий. Это не войны маркграфов саксонских с курфюрстами бранденбургскими, это периодически повторяющиеся походы Атиллы и Чингисхана под знаком полного порабощения и уничтожения. Это нечеловеческое напряжение сил и без того бедной от природы страны для отражения в десять раз сильнейшего врага»[5]. В этих условиях государство выступало единственной силой, могущей организовать отпор врагу и использовать для нового возрождения страны после очередного нашествия те немногие людские и материальные ресурсы, которые оставались.

Кроме того, военная организация являлась необходимой для осуществления внешней экспансии, поскольку без неё нельзя было проводить жизненно важную для народнохозяйственного благополучия России экономическую и демографическую колонизацию окружающих пространств. Исчерпанность внутреннего государственного земельного фонда для вознаграждения за службу дворянства служила одной из причин военных походов Ивана Грозного на Казань; заинтересованность в получении пушнины и полезных ископаемых заставляла проникать в Сибирь и на Дальний Восток; потребность наладить постоянные внешнеполитические сношения, включая заморскую торговлю, с Западной Европой толкала к захвату прибалтийских земель ради обретения выхода к морю; необходимость обеспечить защиту российских торговых караванов диктовала расширение в сторону Средней Азии и т.п. Колонизация при этом становилась не просто моментом хозяйственного освоения земель, но и этапами государственного строительства. Однако присоединение новых территорий, отличающихся от основного ядра государства национальным, конфессиональным, социокультурным составом населения, вынуждало искать разнообразные способы их удержания, нередко насильственного, что также заставляло создавать мощную военную машину. Как отмечает академик Ю.А. Поляков: “Длившееся 600 лет расширение территории порождало центробежные тенденции. Для их преодоления требовалось усиление центральной власти”[6].

Всё это определило доминирование государства над обществом и имело оборотной стороной милитаризацию многих сторон экономической, социальной и бытовой жизни. С первых же веков русской истории соседство с Диким полем вынуждало социум пребывать в состоянии перманентной мобилизационной готовности. По этой причин, помимо профессиональной боевой княжеской дружины, в обществе существовала десятичная военная организация, призванная формировать дополнительную вооружённую силу в виде народного ополчения. Ради этой задачи население было разбито на тысячи, сотни и десятки и, в случае нужды, выставляло определённое заранее число воинов, также сгруппированных по десяткам и сотням. Но не только внешняя опасность побуждала иметь военизированное устройство. Со складыванием бюрократической системы управления, когда в полной мере стало выявляться, что её строгий централизм и бумажная волокита препятствуют оперативному разрешению многих административных и судебных дел, неспособность осуществлять эффективное управление обычными методами толкало самодержавие на введение элементов милитаризации в гражданской сфере. Поэтому во второй четверти XIX в. большинство министерств возглавляемо было генералами, целые отрасли управления - горное, лесное, путей сообщения - получили военное устройство, а также строгую военную дисциплину и субординацию. Данный опыт был воспроизведён в советское время в 1930-1950-е годы.

Более того, военные методы были перенесены на экономику. В первую очередь осуществлялась милитаризация труда. Троцкий весьма откровенно заявлял об этом: «Милитаризация труда… неизбежный и основной метод организации нашей рабочей силы… в соответствии с нуждами социализма в период перехода от господства капитализма к коммунистическому государству»[7]. Армия становилась своего рода моделью для организации рабочего класса. Вся страна трактовалась как осаждённая крепость, в которой Красная армия защищает границы от внешнего врага, а рабочий класс и колхозное крестьянство ведут войну с природой, техникой, внутренними врагами, мешающими строить социализм. «Как от бойцов Красной армии, так и от бойцов «трудового фронта», требуются дисциплина и энтузиазм»[8]. Для обеспечения жёсткого контроля, политико-организационной работы, осуществления репрессивных функций с 1933 г. по 1956 г. на транспорте и деревне были созданы политотделы, которые строились по образцу аналогичных органов в армии и непосредственно из вооружённых сил получили значительную часть своего руководящего состава[9].

Милитаризованное сознание отразилось даже в лексике языка. Всем памятны клишированные выражения советских средств массовой информации: «битва за урожай», «ударник трудового фронта», «отряды лёгкой кавалерии» из рабочей молодёжи, занятые проверкой образа жизни трудящихся и т.д.

Значительные средства постоянно направлялись не на улучшение жизненных условий народонаселения, а на укрепление военной компоненты государства, хотя в общественном сознании это находило оправдание тем, что: «Держава, обретённая в ходе борьбы за независимость, считалась главным национальным достижением и её интересы воспринимались как интересы лично каждого».[10]

Тем самым утверждался этатизм, когда отдельный человек становился всего лишь материалом для государственного строительства, происходило механическое отождествление человека с государством, интересы отдельной личности жертвовались в пользу государственных. При ограниченности материальных ресурсов государство играло роль главного двигателя хозяйственного, политического, социального, культурного развития. Поэтому для России характерны реформы сверху, когда они навязывались обществу всей мощью государственной машины.

Примат государства в полной мере довлел в сфере взаимоотношений центральных правительственных властей с учреждениями местного самоуправления. Если в ряде европейских стран, прежде всего в Англии, основной вектор развития заключался в предоставлении широкой автономии выборному самоуправлению на местах, при почти полном отсутствии административного надзора сверху над самостоятельной местной юрисдикцией, а единственной контролирующей инстанцией выступал суд, то в России существование самоуправления допускалось только в ограниченных пределах. И опять же «правила игры» задавались не обществом, а государством. В случае, когда часть управленческих задач доверялась местным жителям, это предпринималось прежде всего ради решения каких-то общегосударственных задач.

Так учреждённые в процессе реформ Ивана Грозного выборные губные и земские органы самоуправления должны были помочь вытеснению наместнического управления, ввиду того, что будучи достаточно самостоятельными во многих делах от центральных властей, наместники, опиравшиеся на собственный аппарат, препятствовали сосредоточению нитей управления в руках монарха, мешали созданию боеспособного войска. На самом деле оказывалось, что самоуправление населению было лишь временно предоставлено верховной властью, в условиях невозможности сразу выстроить властную вертикаль из столицы до самых дальних окраин. И XVI веке, и в XVII столетии государственный строй являл собой совокупность «сочетанных властей», когда при самодержавии царя, т.е. сверхвластной централизации, самоуправление представляло собой обязанность, «службу царскую», способ осуществления государева тягла. «Такое делегированное самоуправление не противостояло верховной власти, а усиливало её»[11].

В XVIII в. в период абсолютизма элементы самоуправления по-прежнему выполняли вспомогательные функции, дополняя штатные органы правительственного управления на местах при выполнении фискальных, полицейско-административных, судебных и прочих задач. При этом местное самоуправление воспринималось правительством как «особое местное управление, осуществляемое определённым сословием и в интересах этого сословия»[12]. Конкретно это выражалось в том, что учреждались дворянские сословные губернские и уездные собрания, выборные должности в рамках официальных органов местного управления. Абсолютизм делал ставку на дворянское самоуправления в периоды обострения социально- классовой борьбы, когда дворянство было чуть ли не единственной опорой трона, а власть центральная нуждалась в надёжном укреплении.

По такому же сценарию развивалось самоуправление городов. Оно также организовывалось сверху, исходя в первую очередь из потребностей государства. Создание Петром I бурмистерских палат, магистратов нельзя назвать попыткой превратить управление городов в самостоятельный от правительственной администрации институт. Напротив, предоставление некоторых прав и самостоятельности главным образом купечеству и зажиточной предпринимательской верхушке должно было способствовать увеличению поборов с городского населения, исправному отправлению им прочих повинностей. Так, будучи выборными по составу, органы городского самоуправления преимущественно являлись дополнением к бюрократической централизации. Тем более, что выборные члены не были подотчётными перед избирателями, а отвечали за свою деятельность исключительно перед правительственными чиновниками. Жалованная грамота городам Екатерины II (1785 г.), хотя впервые вводила в законодательство понятие городского общества как совокупности жителей в городе без различия сословной принадлежности, объединённых не казёнными, а, прежде всего, общественными интересами[13], в действительности радикально ничего не меняла.

Расширение начал всесословного сельского и городского самоуправления в ходе «Великих реформ» XIX в. ограничивалось всего-навсего административной и хозяйственной областью, но отнюдь не допущением к решению вопросов политических. Тем более, что самоуправление оставалось под контролем со стороны коронных учреждений, а реализация принятых земскими органами и городскими думами решений в жизнь всецело зависело от местной полиции.

После Октябрьской революции 1917 г. , на всём протяжении ХХ века, хотя официально провозглашалось самовластье Советов депутатов и налицо имелись внешние признаки самоуправления: выборность народных представителей, их периодичная сменяемость, отчётность перед избирателями - в действительности подлинно самостоятельными органами самоуправления они не являлись. Очень рано Советы были огосударствленны, срослись с партийным и хозяйственным управлением. Самоуправление становилось фикцией, оно лишь прикрывало диктат партийно-государственной номенклатуры. Как и в старину население мало могло воздействовать на выработку и принятие политических решений.

Свой отпечаток на отечественную государственность наложил воспринятый из Византии цезарепапизм. В Европе папство в своём противостоянии со светскими монархами выступало второй общественной силой, поскольку католицизм утверждал, что «священство выше царства». Поэтому католическая церковь претендовала на превосходство над светскими властителями, которые рассматривались в качестве своего рода вассалов папы римского. Вот почему Римская курия в самый пик своего могущества (XI-XIII вв.) считала себя вправе напрямую указывать европейским королям, что им следует делать, как следует поступать в делах правления. «Папство сетью своей агентуры охватило католический мир и превратилось в могущественную экономическую и политическую силу»[14]. На ослушников кара обрушивалась незамедлительно. Достаточно вспомнить конфликт между папой Григорием VII и германским императором Генрихом IV. Попытка последнего проводить самостоятельную линию в политике привела к тому, что против него был употреблён весь спектр мер, имевшихся в распоряжении папы – от прямого подкупа вассалов Генриха IV до наложения интердикта на его владения. В конечном итоге в 1176 г. император был принуждён к капитуляции в Каноссе, ставшей с тех пор именем нарицательным.

Однако, борьба между светской и духовной властями за гегемонию способствовала формированию в Западной Европе гражданского общества, поскольку, лавируя между противоборствующими сторонами, население добивалось для себя и закрепляло затем юридически права и привилегии, вырабатывало механизмы защиты индивидов от произвола со стороны государственных органов и чиновников.

В России же, напротив, автократичная власть монарха подмяла и подчинила себе православную церковную организацию, превратив её в служанку государства. Уже с момента крещения Руси система церковного управления определялась не только внутренними установлениями РПЦ, но находилась, в плане материального обеспечения и административно-территориального устройства, в зависимости от княжеской власти. Даже судебная юрисдикция церкви устанавливалась в немалой степени на основе уставов, данных светскими правителями. Хотя православные святители говорили о «симфонии властей», т.е. о равноправном партнёрстве светских и духовных правителей, на самом деле церковь в значительной мере была ведомым элементом. Происходило это от того, что в XIV-XVI вв., вынужденная считаться с натиском ислама с Востока и католицизма с Запада, православная церковь поневоле стала ориентироваться на сильную политическую власть. После падения Константинополя в 1453 г. московский государь стал выступать как единственный в мире православный монарх, способный оградить православную церковь от сонма её внешних и внутренних противников. Это открывало для него возможность оказывать эффективное давление на церковь в своих интересах. Ещё с момента учреждения патриаршества в конце XVI в. предусматривалось обязательное утверждение патриарха, митрополитов, архиепископов и епископов на их кафедрах царём, что давало возможность отводить неугодные ему кандидатуры.

Нельзя утверждать, что церковь не пыталась перехватить инициативу в свои руки. В моменты ослабления царской власти или при малолетних правителях, высшие иерархи активно участвовали в делах управления страной. Достаточно вспомнить деяния митрополита Макария при Иване Грозном, патриарха Филарета при Михаиле Романове. Особенно памятна попытка встать вровень с царём, а по возможности утвердить приоритет духовной власти над светской, патриарха Никона. Восставая против устремлений государства ограничить имущественные и судебно-правовые прерогативы церкви, отвергая вмешательство светской власти во внутрицерковные дела, Никон, в свою очередь, активно вмешивался в дела государственного правления. В конечном итоге, властолюбие патриарха привело к открытому конфликту с ранее поддерживавшим его царём Алексеем Михайловичем и первый был низложен и удалён в провинциальные монастыри.

Церковные реформы Петра I и Екатерины II окончательно лишили православную церковь организационно-административной самостоятельности и экономической независимости. Патриаршество было упразднено, а для руководства церкви учреждён Святейший Синод, во главе которого стоял назначаемый лично монархом обер-прокурор, т.е. светское лицо, не входящее в официальную церковную иерархию. Секуляризация у церкви земельных владений, установление штатов (допустимого количества) духовенства при том или ином храме или монастыре, выплата священникам жалованья из государственной казны окончательно превратили РПЦ в особый разряд государственной службы по духовному ведомству.

Относительно иных конфессий ситуация обстояла сходным образом, поскольку проблемы вероисповедальные тесно привязывались к государственным интересам империи. Чтобы чётко контролировать внутриконфессиональную жизнь, обеспечить лояльность верующих и сотрудничество с государством, а также ради сведения религиозной жизни по возможности к более единообразным проявлениям, усилиями правительства в XVIII-XIX столетиях искусственно были созданы централизованные церковные структуры даже для тех вероисповеданий, которым это изначально не было присуще: например, многим течениям протестантизма, исламу, иудаизму, буддизму. Ввиду того, что такие управленческие институты жёстко контролировались правительственными чиновниками, то через них шло использование религиозных культов в нужном государству русле.

Обозначенные направления государственной политики в отношении конфессий продолжали реализовываться и в советское время. Таким образом, не внутреннее самоустроение конфессий, а вмешательство государства во многом определяло условия их существования, государственное довлело над общественно-духовным.

В результате вышеперечисленных факторов в России отношения между государством и обществом развивались по пути подчинения частного общему, личного государственному, что отразилось даже в семантике языка. Так в русском языке термин «государство» не подразумевает различия между частным и публичным, в то время как английское «state» передаёт значения порядка, устроенности, т.е. подчёркивает прежде всего приоритет правовых отношений. То же касается понятия государственной власти. У англичан оно выражено термином «state authority», где воедино слиты представления о государстве как носителе власти и одновременно как о высшем авторитете. Тем самым государственной власти следует подчиняться не только как внешней силе, в силу вынужденного повиновения, но и на основе добровольного соглашения, признавая в государстве источник высшей правоты. В российском же менталитете эти понятия разнесены. Государственная власть предстаёт институтом, которому надо покоряться как источнику довлеющей силы, т.е. на первый план выступает принуждение, а не согласие, как то бывает при признании реального авторитета[15]. Учитывая, что россиянин всегда грезил о «воле вольной», т.е. о жизни вне ограничений и ответственности, вытекающих из бытия в государственных рамках; искал жизни «по Правде», «без начальства», то примат государства при этом мог быть оправдан лишь как теократическая инстанция, что выразилось в определённом обоготворении и персонификации верховной власти.

Доминирующая позиция государства сказалось также на развитии отечественного права. Восприятие права в качестве инструмента, обслуживающего только интересы государства, порождало отрицание самостоятельной ценности закона как главного определителя взаимоотношений между людьми и органами власти, его обязательности для всех субъектов правоотношений. Отсутствовала система властных институтов, чётко ограниченных формальным законом. Государственные органы - создатели юридических норм – не считали себя жёстко ими связанными, поэтому довольно распространёнными явлениями были произвол и ущемление прав человека со стороны административных учреждений. Таким образом, нормы права не выступали в полной мере регуляторами государственной и общественной жизни, напротив, они подменялись нередко чисто административным нажимом со стороны правительственных чиновников.

Отсутствие надёжного правового порядка в какой-то степени восполнялось действием других нормативных регуляторов, в частности, традициями, религией и идеологией. Но при этом государство с помощью юридических средств всемерно насаждало и поддерживало официальную идеологию, которая, в свою очередь, активно влияла на содержание правовых норм. Юридические нормы, особенно в советский период, нередко искусственно конструировались и внедрялись в правовую систему вопреки общественным потребностям и целесообразности, без учета потребностей эффективности экономического развития или самой человеческой природы. Тем самым право нередко шло на поводу у идеологии, его нормы приобретали идеологизированный характер, что тормозило развитие законодательства и мешало внедрению прогрессивных новелл в юридической сфере[16]. Влияние идеологии на право также проявлялось в использовании при нормотворчестве классового подхода, когда некоторые категории граждан юридически ставились в ущербное положение только из-за своего социального статуса. Тем самым их интересы и права не получали равной с остальными правовой защиты.

Другим аспектом идеологизации являлась проводимая средневековой и советской Россией политика некоторого изоляционизма от Европы и прочего Западного мира, обусловленная противостоянием православия с католицизмом и протестантизмом, или неприятием буржуазных ценностей. Ограничения контактов мешали нормальному процессу взаимообмена и заимствованию позитивных новаций в области юриспруденции.

Данные обстоятельства, в сочетании с неразвитостью правового регулирования, порождало у населения правовой нигилизм, выражающийся в отрицании самой необходимости и ценности права. Налицо часто неуважение к закону и суду, но зато порой явственная склонность к силовым способам решения проблемы, точнее – почтение к насилию.

Специфическим образом такая ситуация преломлялась в сознании россиян. Исторически русское народное правосознание противопоставляло право и мораль вследствие того, что государство и официальное право подавляли человека, оправдывали его порабощение. Поэтому означенные социальные институты рассматривались социальными низами как греховные. Наиболее наглядно это явлено тем, что в России существуют два понятия, различные по своей семантике – «юстиция» и « справедливость», в то время как у англичан они слиты вместе в едином понятии «jistice». Это показывает, что представление о справедливости как о существующем в реальной жизни порядке социальных отношений живёт в российском менталитете параллельно с понятием юстиции, т.е. определённой системы государственных институтов, которая может быть справедливой, но, как правило, таковой не является. В результате право воспринималось лишь в качестве проекции господствующей силы, орудием власти. Но отвержение социальной и политической роли, ценности права означало также отказ от стремления подчинить государственную власть господству права. Поэтому развитие законности в России долгое время не сопровождалось развитием политических и юридических прав населения[17].