Помощник присяжного пове­ренного Толпенников выслушал в заседании суда две речи, выпил в буфете стакан пустого чаю, поговорил с товарищем о будущей практи­ке и направился к выходу, деловито хмурясь и прижимая к боку новенький портфель, в котором одиноко болта­лась книга: «Судебные речи». Он подходил уже к лест­нице, когда чья-то большая холодная рука просунулась между его туловищем и локтем, отыскала правую руку и вяло пожала ее.

– Алексей Семенович! – воскликнул Толпенников с выражением радости и почтения, так как холодная ру­ка принадлежала его патрону.

– Куда? – вяло спросил патрон, высокий, сутуло­ватый человек.

Спрашивая, он не смотрел на Толпенникова, и взгляд его, усталый и беспредметный, был устремлен куда-то в глубину длинного коридора, где мелькали у светлых дверей темные тени, шуршали по камню ногами, под­нимая еле заметную пыль, и болтали.

– Да домой! – оживленно и громко ответил Тол­пенников. – Я тут с утра. Ах, если бы вы знали, как все это интересует меня!

С тем же оживлением он начал передавать свои впе­чатления от речи Пархоменко, которая очень понрави­лась ему, между тем как тяжелая, холодная рука неза­метно увлекала его наверх, в комнату совета присяжных поверенных. Там Алексей Семенович молча раскрыл свой туго набитый портфель, покопался в нем и протянул помощнику бумаги в синей обложке с крупной над­писью: «дело».

– Вот. Завтра в съезде. Тут и доверенность.

Толпенников покраснел и, протягивая обе руки, за­пинаясь, спросил:

– Как завтра? И я… А вы?

– Я сегодня еду в Петербург, – равнодушно и уста­ло говорил патрон, медленно опускаясь в кресло. Тяже­лые веки едва приподнимались над глазами, и все лицо его, желтое, стянутое глубокими морщинами к седой ще­тинистой бородке, похоже было на старый пергамент, на котором не всем понятную, но печальную повесть начер­тала жестокая жизнь.

– Но как же? – отталкивал Толпенников бумаги. – Ведь я… Это завтра?

Последнее слово он выговорил с особенным страхом и особенным почтением.

– Да. Тут все есть. Приговор мирового. Черновик моей апелляционной жалобы. Ну, да все. Постарайтесь не провалить. Фрак есть?

– Есть, то есть нет, но я достану. Но ведь я… боюсь. Как это вдруг?..

Алексей Семенович медленно поднял свои усталые глаза на помощника, все еще державшего в руках бума­ги, и как будто знакомое что-то, старое и давно забытое увидел в этом молодом, испуганно-торжественном лице. Выражение усталости исчезло, и где-то в глубине глаз загорелись две маленькие звездочки, а кругом появились тоненькие лучеобразные морщинки. Такое выражение бывает у взрослых людей, когда они случайно увидят играющих котят, что-нибудь маленькое, забавное и мо­лодое.

– Боитесь? – улыбался он. – Это пройдет.

Алексей Семенович поднялся, медленно расправил согнутую спину и, смотря поверх голов прежним бес­предметным взглядом, повторил равнодушно и устало:

– Да, пройдет. Ну, мне пора.

Снова Толпенников ощутил прикосновение холодной, вялой руки и увидел согнутую, покачивающуюся спи­ну патрона. Одним из адвокатов бросая отрывистые кив­ки, другим на ходу пожимая руки, Алексей Семенович большими ровными шагами прошел накуренную, гряз­ную комнату и скрылся за дверью, мелькнув потертым локтем не нового фрака, – а помощник все еще смотрел ему вслед и не знал, нужно ли догонять патрона, чтобы отдать ему бумаги, или уже оставить их у себя.

И оставил их у себя.

Вечером Толпенников готовился к защите и думал, что он никогда не станет защитником. С внешней сторо­ны дело было ясно и просто и всей своей ясностью и про­стотой говорило, что жена действительного статского со­ветника Пелагея фон-Брезе виновна в продаже из свое­го магазина безбандерольных папирос. Мировой судья, осудивший ее, был совершенно прав, и непонятно было только одно, как мог ее защищать Алексей Семенович, а после обвинения как он мог написать жалобу, слабую по аргументам и больше, казалось, чем сам обвинитель­ный приговор, уличавшую г-жу фон-Брезе. Таково было первое впечатление от прочитанных бумаг, и Тол­пенников, утром еще такой счастливый, представлялся себе стоящим перед глубокой и темной ямой и таким жалким, что не верилось в недавнее счастье. На, стуле в углу висел распяленный фрак, добытый у знакомого по­мощника, вызывающе лез в глаза своей матово-черной поверхностью и напоминал те мысли и мечты, которые носились в голове Толпенникова каких-нибудь два часа тому назад. Они были ярки, образны и наивно-благо­родны, эти мысли и мечты. Не кургузым, нелепо комич­ным одеянием представлялся фрак, а чем-то вроде ры­царских лат, равно как и сам Толпенников казался себе рыцарем какого-то нового ордена, призванного блюсти правду на земле, защищать невинных и угнетенных. Са­мое слово «защитник» до сих пор вызывало в нем сдер­жанно-горделивый трепет и представлялось большим, звучным, точно оно состоит не из букв, а отлито из бла­городного металла. Только в мыслях иногда осмеливал­ся Толпенников применять его к себе и всякий раз ис­пытывал при этом страх, и как влюбленный ожидает первого свидания, так и он ожидал первой защиты.

Толпенников не знал, что ему теперь делать, и в от­чаянии снова уселся за бумаги. Они лежали все такие же, четко переписанные, ясные, но Толпенников не по­нимал их и невольным движением спустил еще ниже ви­севшую над столом электрическую лампочку. Номер, в котором он жил, был мал и грязен, но освещался элект­ричеством, и это особенно ставилось на вид Толпенни­кову, когда два дня тому назад его пригласили в конто­ру для объяснений и настоятельно потребовали денег за два прожитых месяца. Постепенно туман перед глаза­ми рассеивался, и Толпенников стал вдумываться в смысл того, что беззвучно выговаривали его зубы. И тог­да на левой странице, внизу, он заметил одну пропу­щенную подробность, которая была в пользу г-жи фон-Брезе и давала несколько иное освещение делу. И хотя это была подробность, благоприятное сочетание слов, а не факт, но он обрадовался и сразу почувствовал себя бодрым, сообразительным, как всегда, и виноватым пе­ред патроном и г-жой фон-Брезе.

Толпенников улыбнулся, почесал себе нос и зачем-то слегка покачал его двумя пальцами, поддернул брю­ки, которые у него всегда сползали, и вышел прогулять­ся в длинный коридор. Вернувшись оттуда, он внима­тельно осмотрел фрак сверху и с подкладки, улыбнулся и подумал, что фрак велик для его роста и широк. Потом с некоторой боязнью сел за бумаги и стал внимательно читать их, делая на полях отметки, сверяясь с акцизным уставом и часто почесывая нос то пальцем, то каранда­шом. Он еще не приучил черт своего лица к серьезной неподвижности, и улыбался, и покачивал головой, и чмо­кал губами, маленький, худенький и наивно-велико­душный.

К двенадцати часам Толпенников сложил бумаги в портфель, зная дело так, как не знал его никогда патрон, не понимая своих сомнений и колебаний. Невинность г-жи фои-Брезе была очевидна, и приговор мирового судьи был ошибкой, легко понятной, так как и сам Тол­пенников вначале ошибался. Довольный собой, доволь­ный делом и патроном, он еще раз осмотрел фрак, свер­ху и с подкладки, и нервно потянулся при мысли, что завтра наденет его и будет защищать. Достав из стола почтовой бумаги, Толпенников начал писать отцу:

«Дорогой папаша! Ты можешь не высылать мне де­нег и лучше перешли их Алеше, который нуждается, ве­роятно, и в обмундировке и в учебниках. Я получил от патрона дело (последняя фраза была подчеркнута) очень интересное и буду завтра защищать…»

Над последним словом Толпенников остановился и, подумав, отложил начатый листок в сторону и взял дру­гой. Улыбнувшись, энергично почесав нос, он ближе на­гнулся к столу и начал писать, не разгонистым почер­ком, как отцу, а мелким и убористым:

«Любимая моя Зина! Можешь ты вообразить меня во фраке, стоящим перед судьями и защищающим? Одна рука на груди, другая вперед. Нет, не могу шутить, я слишком счастлив сейчас, и если бы только была здесь ты, моя родная, неизменная, терпеливая Зиночка. Сей­час 12 часов, и я только что кончил…»

Электрическая лампочка потухла. С секунду красне­ла ее тонкая проволочка, а потом стало темно, и только из коридора, через стеклянное окно над дверью, лился слабый свет. Было не двенадцать часов, а час, когда в номерах тушилось электричество.

– Черт бы вас побрал с вашим электричеством, – обругался Толпенников осторожно, чтобы не разлить чернил, нащупывая письмо и кидая его в стол.

Улегшись, Толпенников долго не засыпал и думал о генеральше фон-Брезе, которая представлялась ему се­дой величественной дамой, об акцизном устава и серых далеких глазах. Между глазами и уставом была какая-то связь и становилась все крепче и загадочнее, и, стара­ясь понять ее, Толпенников уснул, маленький, худень­кий и наивно-счастливый.

Действительный статский советник в отставке, г. фон-Брезе, бритый как актер, величественно повел большим носом в сторону Толпенникова и сухо пояснил, что жена его быть на суде не может вследствие болезни.

– Эта гнусная история потрясла организм моей супруги, – сказал фон-Брезе, смотря на кончик носа Тол­пенникова. – Вы помощник Алексея Семеновича?

Толпенников подумал, что генерал не доверяет ему и считает слишком молодым для ответственного дела. Сконфуженно, но в то же время задорно он сказал:

– Хотите доверенность посмотреть?

– Ах, что вы! – отмахнулся рукой фон-Брезе. – Но мы говорили о генеральше. Она потрясена, молодой че­ловек. По-тря-се-на. Вы понимаете…                .

Фон-Брезе отвел Толпенникова немного в сторону, хотя в этом не виделось надобности, наклонился к са­мому его лицу и поднял палец.

– Вы понимаете? Полиция… –утвердительно кивал он головой, поднимая кверху брови и губы, так что по­следние почти коснулись красноватого носа. – Насчет…. понимаете? – Он отвел назад руку с растопыренными пальцами и открытой ладонью, показывая, как берут­ся взятки. Затем откачнулся назад и еще раз кивнул го­ловой. – Да-да. Представьте.

Толпенников сочувственно покачал головой, думая:

«Экая цаца!» Генерал пристально и задумчиво посмот­рел на нос Толпенникова и с внезапным приливом дру­жеской приязни взял его под руку и еще на два шага отвел в сторону.

– Я уже не раз представлял ей: зачем нам мага­зин? Какая-то та-бач-ная торговля? А? – спрашивал генерал, отводя рукой в сторону воображаемую торгов­лю. – Но она: хочу. А?

– Да, уж это… – неопределенно сочувствовал Тол­пенников.

– Да? – откачнулся назад фон-Брезе. – Но не угод­но ли?

К Толпенникову протянулась рука с раскрытым се­ребряным портсигаром.

– Спасибо, я не курю.

– Да? Но я закурю, если позволите.

Двумя пальцами, большим и указательным, генерал достал папиросу, постучал ею о крышку портсигара и закурил. Голубоватый дым тонкой струйкой поднимался вверх. Фон-Брезе плавным движением руки направля­ет дым к себе и, щурясь, нюхает его.

– Мои папиросы, – говорит он удовлетворенно. – Других не выношу. А он нашел там несколько…

– Четыре тысячи, однако, –вставляет Толпенников.

– Да? Я люблю запас. И говорит: без-бан-де-роль­ные. Смешно!

Толпенникову неприятен генерал и немного жаль, что приходится выступать по такому сухому делу о наруше­нии акцизного устава. Но несправедливость – всегда несправедливость, думает он, и горячо берется за до­прос свидетелей. Он не замечает, что многие из публики улыбаются его фраку, фалды которого спускаются ниже подколенного сгиба; по привычке поддергивает сползаю­щие брюки, не думая о неприличии этого жеста, и смот­рит прямо в рот говорящему свидетелю. Как маленькая злая ищейка, он тормошит толстого околоточного над­зирателя. Тот, не отрываясь, глядит на судей, бросая в сторону адвоката отрывистые и гулкие слова. Он весь полон скрытого негодования; шея его, сдавленная твер­дым воротником, краснеет и багровой полосой ложится на узкий серебряный галун, голова его неподвижно об­ращена к судьям, но коротенький круглый нос его, от­топыренные губы, усы, все это сдвигается в сторону ненавистного молокососа. Толпенников следит за глу­хой борьбой толстяка с гневом и дисциплиной и наслаж­дается; чисто по-студенчески он ненавидит полицию и не допускает мысли о человечности полицейских. Толстые, тонкие – они равны в его глазах. За свидетелями обви­нения идет черед свидетелей защиты, и невинность г-жи фон-Брезе устанавливается с очевидностью. Слово пре­доставлено защитнику, Толпенников подробно и дельно анализирует свидетельские показания и очень много и горячо говорит о муках этой женщины, над седой голо­вой которой нависло такое позорное обвинение. Искрен­ность молодого защитника заражает судей, они благо­склонно смотрят на него, и один, справа, даже кивает в такт речи головой.

Пока судьи совещаются, Толпенников выкуривает с генералом папиросу, о чем-то смеется, кому-то пожимает руку и уходит в глубину залы, к окну, чтобы еще раз пережить свою речь. Она звучит еще в его ушах, когда его настигает толстяк-околоточный.

– Позвольте вам доложить, – начинает он вежливо, дотрогиваясь до плеча Толпенникова. Тот оборачивает­ся, ненавистный вид молодого, дерзкого лица выводит околоточного из себя. Округлив глаза, нос и рот, около­точный выбрасывает, как из мортиры:

– Стыдно-с!

Толпенников улыбается, и на выцветших глазах око­лоточного показывается какая-то муть.

– Стыдно-с, молодой человек. Я вам… в отцы гожусь.

Он еще хочет что-то сказать, но не может придумать ничего достаточно сильного и выразительного.

– Стыдно-с! – повторяет он, с ненавистью глядя на улыбающееся лицо, круто поворачивается, как на смот­ру, и отходит.

Как и ожидал Толпенников, съезд отменяет приговор судьи и признает г-жу фон-Брезе по суду оправданной. Генерал важно пожимает руку защитника.

– Благодарю вас, господин Толпенников.

В руке Толпенникова что-то остается. Подчиняясь странному, плохо сознаваемому чувству необходимости принять то, что передали в его руку, он некоторое время держит руку сжатой, потом в любопытством открывает ее И видит на ладони два золотых, не то десяти, не то пятнадцатирублевого достоинства. Толпенникова непри­ятно передергивает, он срывается с места и бежит по лестнице, крича:

– Эй, послушайте! Как вас!.. Генерал!

Но фон-Брезе нет в прихожей, не видно его и на ули­це. Толпенников еще раз рассматривает золотые, – они по пятнадцати рублей, – и, словно не чувствуя уважения к деньгам, которые достались ему таким неприятным пу­тем, кладет их не в портмоне, а небрежно опускает в жилетный карман. На секунду задумавшись, он снова идет наверх, так как ему жаль расстаться с тем местом, где он испытал такие приятные и горделивые чувства. В зале он видит одного из свидетелей защиты, приказ­чика фон-Брезе. Это пестро одетый человек, с острым лицом, острой рыжеватой бородкой и толстым перстнем-печаткой на указательном пальце, покрытом, как и вся рука, частыми крупными веснушками. Острые глаза его косят, и весь он дышит фальшью, угодничеством и не­стерпимой фамильярностью, но Толпенников чувствует к нему расположение и подходит.

– Ну, как? – спрашивает он, улыбаясь.

– Ловко обработали дельце, – одобряет приказчик и, подмаргивая в ту сторону, куда ушел генерал, добав­ляет: – удрал наш-то. Супругу поздравлять полетел.

– Еще бы, конечно, тяжело. Две недели отсидеть пришлось бы.

– Еще как! Ну, да и то сказать, беда-то не велика. Она уже раз отсиживала да раз штраф заплатила.

– Отсиживала? – не понимает Толпенников.

– Ну да, отсиживала. Ее тогда Иван Петрович за­щищал, ну, да пришел пьяный и такого нагородил! Наш-то взбеленился, жаловаться на него хотел. Да что уж! – И приказчик махнул веснушчатой рукой.

Толпенников мучительно краснеет, не решаясь по­нять того, что так ясно, и вместе с тем понимая и ужа­саясь.

– Отсиживала? – еще раз повторяет он пошлое, резкое слово. – Эта почтенная дама!

– Почтенная! Из кухарок дама-то эта. На кухарке наш женился, Палашкой звать. Вот и они об этом зна­ют. Верно, Абрам Петрович?

Абрам Петрович одет прилично, но ботинки его запы­лены и там, где выпирает мизинец, – порваны, и все его пятнистое, хотя также приличное лицо имеет такой вид, точно он каждую минуту собирается подойти и благород­но попросить на бедность. Он протягивает Толпеннико­ву толстую, потную руку и потом уже отвечает на вопрос приказчика голосом, хриплым от водки и от простуды:

– Верно. Сына из-за этой швали, извините за вы­ражение, на улицу выгнал.

– А ловко вы это насчет седой головы подпусти­ли! – хвалит приказчик. – А у нее голова запросто ры­жая, чистый шиньон.

– Верно, – хвалит Абрам Петрович.

– А папироску наш-то вам давал? –спрашивает приказчик, и глаза его сближаются в готовности к смеху.

Толпенников сердито кивает головой, и приказчик смеется. Смеется хриплым басом и Абрам Петрович.

– Дурак-дурак, а поди какие фокусы выкидывает! А сам и курить не умеет, только дым пущает. Ну и жох! – удивляется приказчик.

– Но как же вы, – говорит сурово Толпенников, хмуря брови и подтягивая сползающие брюки, – как же вы сами показывали, что он папиросы эти для себя держит?

Приказчик и Абрам Петрович переглядываются и смеются. Затем приказчик внезапно становится серьез­ным и протягивает руку:

– А за сим до свидания-с. Дозвольте и напредки быть знакомым. Ежели когда мимо случится, так уж не обойдите. Для вас всегда сотенка найдется. Пойдем, Аб­рам Петрович, Седая голова… Ах ты, боже мой! – еще раз напоминает он Толпенникову его удачное выражение и уходит.

Толпенников все еще стоит на месте, опустив голо­ву и заложив руки в карманы. Когда перед его глазами появляется загадочная фигура Абрама Петровича, Тол­пенникову кажется, что он хочет чего-то попросить, и вопросительно смотрит на его грязное, осклабленное лицо.

– А я к вам, господин Толпенников, – говорит Аб­рам Петрович почти шепотом и наклоняясь к помощ­нику, – если когда понадобится, так уж будьте милости­вы, не откажите воспользоваться услугами, спросите только у Ивана Сазонтыча приказчика; они знают, где меня найти.

– На что понадобится? – удивленно спрашивает Толпенников.

На лице Абрама Петровича мелькает удивление, по­том сомнение, и сменяется понимающей примирительной улыбкой.

– Уж не оставьте, – повторяет он. – Они знают. Прямо так и спрашивайте Абрама Петровича.

– Вон! – вскрикивает Толпенников тонким фальце­том, и Абрам Петрович отходит, низко кланяясь, но не протягивая на этот раз руки. На лестнице он оборачи­вается и еще раз говорит:

– Так уж не оставьте.

Время еще раннее, и до разговора с приказчиком Толпенников намеревался пойти в совет, чтобы потол­каться между своими и поделиться впечатлениями пер­вой защиты; но теперь ему совестно себя и совестно всего мира, и кажется, что всякий, только взглянув на его ли­цо, догадается о происшедшем. И по улице идти совестно и хотелось бы спрятать портфель, чтобы никто не дога­дался о его звании «защитника». Придя домой, Толпен­ников боязливо отложил в сторону этот портфель, в ко­тором он чувствовал присутствие изученного им дела, осторожно повесил жилет, не решаясь достать из его кар­мана золотые и еще раз взглянуть на них, и отвернулся от стола, в котором лежали начатые письма к отцу и к Зине. И все в этой маленькой комнатке казалось чуж­дым ему, странно угловатым и грубым, и смотрело на него, как незнакомый, пошлый и враждебно настроенный человек. Толпенников попробовал читать книгу, но не мог сосредоточиться на ней и вздрагивал от неприят­ного чувства, как будто кто-то неприятный стоит у него за плечами или сейчас войдет в дверь. И только улег­шись в постель, повернувшись к стене и натянув на го­лову одеяло, он почувствовал себя спокойнее и перестал бояться мира, который вошел ему в душу, – такой гряз­ный, отвратительный и жестокий.

Вечером, когда стемнело, Толпенников пошел к пат­рону, но тот не вернулся еще из Петербурга. Ни к кому другому идти он не хотел. Близких людей у него не бы­ло, и Толпенников до поздней ночи шатался по бульва­рам. Дома, куда Толпенников вернулся очень поздно, было все так же неуютно угловато и враждебно. Раньше он любил посидеть за самоваром, помечтать и попеть тонким приятным тенорком, разгуливая по номеру и с любовью посматривая на полку с книгами и на фотогра­фии на стенах, но теперь было противно все это и ото всего хотелось уйти: и от самовара, и от книг, и от фо­тографий.

– Ду-рак! – искренно и серьезно пожалел себя Тол­пенников, ложась в постель и сжимаясь в маленький круглый комок, как продрогший ребенок. Но сон не при­ходил, не приходил вместе с ним и покой. Отчетливо, как галлюцинация, виделось пятнистое, приличное лицо Абрама Петровича и близко наклонялось, осклабленное, фамильярное, и оно было не одно, а со всех сторон на­зойливо лезли другие такие же лица и так же осклабля­лись, и подмигивали, и предлагали свои услуги. И, как маленькому, хотелось отбиваться от этих призраков ру­ками, плакать и просить у кого-то защиты.

На следующий день Толпенников застал Алексея Се­меновича дома. Прием клиентов еще не окончился, не­смотря на поздний час, и из кабинета глухо доносился незнакомый голос, что-то рассказывавший и о чем-то спрашивавший. В большой приемной чувствовалось не­давнее присутствие людей, пахло табачным дымом, аль­бомы на круглом столе были разбросаны и некоторые раскрыты, и кресла вокруг стола расставлены в беспо­рядке. Толпенников успел рассмотреть несколько альбо­мов с видами Швейцарии и Парижа, и эти дурно испол­ненные картинки, одинаковые во всех приемных, доктор­ских и адвокатских, наполнили его чувством терпеливой скуки и какого-то безразличия к себе и к собственному делу, когда дверь из кабинета раскрылась и выпустила запоздавшего клиента – невысокого, толстого мужчину с широкой русой бородой и маленькими серыми глазами. Он еще раз повернулся к захлопнувшейся уже двери, точно желая сказать что-то забытое, но раздумал и быст­ро двинулся к передней, не глядя на Толпенникова и чуть не сбив его.

– Что хорошенького скажете? –спросил патрон. Он только что вышел из-за своего стола и, стоя возле, уста­лым и медленным движением подносил ко рту стакан крепкого чаю, Но, по-видимому, чай был совсем холод­ный, Потому что Алексей Семенович поморщился и так же медленно поставил стакан на место.

– Ничего хорошего, Алексей Семенович.

– Проиграли? – поднял брови патрон.

– Нет, не проиграл, но…

Словно не слыша помощника, Алексей Семенович обычным движением взял его под руку и сказал:

– Пойдемте в столовую. Нужно фортку открыть.

– Нет, позвольте мне здесь сказать, – уперся Толпенников.

– Здесь? Ну, выкладывайте, – согласился патрон и, оставив руку Толпенникова, опустился на диван. В сво­ем коротком пиджачке, без значка, он казался помощни­ку проще и добрее и вызывал к откровенности. Не са­дясь, часто поддергивая сползающие брюки, Толпенни­ков с волнением передал случившееся, не умолчав ни об Абраме Петровиче, ни даже о «седой голове» Пелагеи фон-Брезе. Патрон слушал молча, не поднимая глаз и слегка покачивая ногой с высоким старомодным каблу­ком, и только при рассказе о седой голове улыбнулся и посмотрел на помощника добрыми, но немного насмеш­ливыми глазами.

– Ну? – спросил он, когда тот кончил рассказ, и добавил: – вы все равно бегаете по комнате. Позвоните, голубчик.

Когда явилась горничная, Алексей Семенович спро­сил ее, давно ли уехала жена, и приказал открыть форт­ки в приемной.

– Ну? – еще раз спросил он помощника. – Дальше.

– Думаю выйти из сословия, – мрачно ответил Тол­пенников. По правде, он не думал выходить из сосло­вия, но его обидело равнодушие патрона и хотелось чем-нибудь особенно резким оттенить свое состояние.

– Пустое, – ответил Алексей Семенович с проблес­ком обычной усталости. – Но какой гусь этот фон-Брезе, а с виду положительный дурак.

– Но ведь это…

– Что это? Ведь судьи оправдали?

– Оправдали, но…

– И никаких «но». Оправдали – значит, имели дан­ные оправдать. Вы-то при чем? Ведь вы не искажали по­казаний? Не подкупали этого приказчика или кого там? А относительно того, что вам там что-то говорили, так кому до этого дело?

Патрон помолчал и продолжал устало и равнодушно:

– Не надо вот было денег в руки брать. Это нехо­рошо. И он нарочно в руку сунул, чтобы подешевле отделаться. Вы мне сейчас деньги эти возвратите, а день­ка через два я вам отдам, сколько стоит. У нас с ним свои счеты. И не надо было о «седой голове» говорить, ведь об этом в деле ничего нет.

Толпенников покраснел и мрачно ответил:

– Сам не знаю, как это меня дернуло. Но я был уве­рен, что голова седая.

– Ну, это не так важно, – улыбнулся патрон, – хо­тя другой раз будьте осторожнее. У вас есть бумаги, есть свидетели, над этим и орудуйте. А от себя – зачем же?

– Но ведь в действительности она виновна?

– В действительности! –нетерпеливо сказал Алек­сей Семенович. – Откуда мы можем знать, что происхо­дит в действительности? Может быть, там черт знает что, в этой действительности. И нет никакой действи­тельности, а есть очевидность. А другой раз вы только с приказчиками не разговаривайте. Вы свободны сего­дня вечером?

– Да, свободен.

– Перепишите-ка мне одну копийку. А действитель­ность оставьте, нет никакой действительности.

Толпенников переписал копию и не одну только, а целых три. И когда, согнув голову набок и поджав гу­бы, он трудолюбиво выводил последнюю строку, патрон заглянул через плечо в бумагу и слегка потрепал по плечу.

– Действительность! Ах, чудак, чудак!

На секунду выражение усталости исчезло с его лица, и глаза стали мягкими, добрыми и немного печальными, как будто он снова увидел что-то давно забытое, хоро­шее и молодое.