Зарегистрироваться

Фактор пространства

Категории: социальная антропология, антропология | Источник: newsib.net

Этнограф, антрополог, журналист Константин Банников считает, что профессиональный путешественник – это тот, кому платят за то, что он путешествует

 

Как стать профессиональным путешественником в наше неромантическое время, когда все давно открыто, изучено, все белые пятна на карте мира заштрихованы, а телекоммуникации и авиасообщения внезапно сократили мир, по выражению мыслителя Мак Люэна, «до размеров деревни»? Куда, в принципе, можно путешествовать в «деревне»? И что в таком случае представляет собой такая реликтовая форма жизни, как «профессиональный путешественник»? Об этом рассказывает экс-новосибирец Константин Банников – этнограф, исследовавший мифы и ритуалы Японии, антрополог, живший с кочевниками Азии и Арктики и написавший докторскую диссертацию о принципах культурогенеза, археолог, участвовавший во многих знаменитых экспедициях, фотограф и журналист-фриланцер, чьи статьи разлетаются по сайтам.

 

- Так что значит быть «профессиональным путешественником»?

 

- Это значит, что ты путешествуешь, а тебе за это платят деньги. Значит, нужно путешествовать так, чтобы что-либо полезное производить. В романтическую эпоху великих географических открытий путешественники окупали свои странствия аккумулированием и логистикой материальных ресурсов – золота, пряностей, слоновой кости, завоеванием колоний в целом, теперь наш ресурс нематериален – мы охотимся за эмоциями, образами, сюжетами, конвертируем их в печатные знаки и мегапиксели и продаем журналам и издательствам или получаем гранты от научных фондов и проводим исследования в разных уголках планеты. Или получаем тревел-гранты, которые даются на поездки для участия в научных конференциях. Всегда где-то что-то происходит, и если тебе есть что сказать, тебя пригласят, выслушают и все оплатят.

 

Первый раз я именно так попал в Японию, десять лет назад, в год дефолта, когда работал грузчиком в «Домодедово». Жрать было нечего, среди грузчиков – конкуренция, кому на смену идти за сто рублей в сутки. А мне авиабилет до Токио прислали за 1500 долларов. Занял у бригадира десятку на маршрутку в «Шереметьево», так и улетел. Но самый легкий способ стать профессиональным путешественником – это travel-журналистика. И самый же сложный, так как таких желающих много.

 

Поэтому, чтобы твои заметки и фотокарточки были кому-то нужны, нужно это делать не хорошо, но очень хорошо. Издателям, кроме твоих «шедевров», есть из чего выбирать. Мне помогает быть журналистом именно то, что моя основная профессия – этнография, или культурная антропология. То есть наука о народах и культурах.

 

- Ну а как с самореализацией? Ведь периодика – это то, что живет «здесь и сейчас»...

 

- СМИ для меня не только подработка. Это еще и «обкатка» текстов. Лучшие статьи, на которые поступают читательские отклики, я перерабатываю в книги.

 

- Это твой только что вышедший «Фактор пространства»?

 

- Именно. Но не только. Из крупных работ была еще «Антропология экстремальных групп», первый и на данный момент единственный социально-антропологический анализ нашей армейской «дедовщины». Международные организации типа Human Rights Watch ее взяли за экспертную основу своего анализа этой ситуации. Но книжка написана очень легко, поэтому мгновенно стала бестселлером. Что ждет «Фактор пространства», пока не ясно. Кто читал, тем вроде бы понравилось.

 

- Ну да, красиво получилось. Но непонятно, что это больше – книга или фотоальбом?

 

- Как хочешь. Если умеешь читать – книга, не умеешь – фотоальбом. Вообще, надо писать так, чтобы читатель в тексте видел образ, а снимать – чтобы в фотографии видеть текст. А книги надо издавать только красивые. В эпоху электронных книг и редеющих лесов издавать некрасивые книги бессмысленно и аморально.

 

- Книга полна довольно нестандартных сюжетов. Вот скажи, чего это тебя в Японии понесло забираться на Фудзияму?

 

- Странный вопрос. По-моему, хотеть забраться на Фудзи-сан – желание вполне естественное. Противоестественно – как раз наоборот, не хотеть никуда забираться. Меня вообще втыкает лазить по вулканам. Что касается восхождения именно на Фудзияму, то для меня это скорее некое сакрально-ритуальное действие, восходящее к древним культам гор, чем просто прогулка. Потому что Фудзияма – это алтарь японской культуры, и быть проездом в Токио и не подняться на Фудзи было бы как-то нелогично.

 

- И что ты там для себя нашел?

 

- Ну-у-у... нашел... Да ничего я там особенного не нашел. Что там можно, в принципе, найти на Фудзияме? Я там ничего не потерял, во-первых. А во-вторых, речь идет об опыте, который, в принципе, не передаваем словами... Это ощущение каких-то флюидов... ну, не знаю...

 

- А ты же рассвет там встретил. Зачем именно на Фудзияме встречать рассвет?

 

- Ну, это прикольно...

 

- Боюсь, японцы тебя не поймут.

 

- Они-то как раз меня и поймут. Они туда сами с той же целью поднимаются, ночуют на кратере, чтобы и закат проводить, и восход встретить. Япония – это же «Нихон» страна «Корней Солнца», и ты встречаешь его появление из рассветного марева океана – оттуда, из той точки, восточнее которой нет ничего. Только Линия Перемены Дат, которую должен пересечь вектор твоего взгляда, чтобы достичь других стран, и город этого мира. То есть встречающий восход на склоне Фудзи вглядывается во время в чистом виде, потому что пространство за ним всегда вчерашний день. Понимание этого завораживает сознание. Так что я больше доверяю не системам спутниковой навигации, а японской мифологии. Знаешь, что там, на линии горизонта? Волшебная страна Нираи, откуда духи предков время от времени наведываются в гости к своим потомкам, посмотреть, как у них идут дела. Думаю, что Нираи должна находиться непременно на Линии Перемены Дат. То есть все миры взаимопроницаемы, а хождение по вертикалям гор занимательно тем, что, поднимаясь от океанского прибоя выше облаков, ты своим восхождением связываешь стихии моря, земли, неба, участвуешь в поддержании мироздания в его целостности, если угодно.

 

- А потом возвращаешься...

 

- ...весь такой обновленный.

 

- Я помню, ты еще писал, как ты на рассвете где-то ракушки собирал...

 

- Да, это было там же в Японии, туда, направо, в смысле, южнее от Фудзи, если по берегу, в направлении Осака. Это район Кумано, еще один центр формирования высокой японской культуры. И это удивительное ощущение – засыпать в спальнике на берегу океана, а он такой шумит прибоем.

 

- А кроме тебя там кто-то еще есть на берегу?

 

- Ну, есть кто-нибудь, не знаю, пляж ночью довольно пустынный. Ну, может, бомж какой придет или романтически настроенный японец.

 

- К тебе там никто не приставал?

 

- Не-а, ко мне вообще никто нигде ни разу не приставал, за исключением Рима, возле Колизея, когда у меня ночью какой-то урод украл гитару. У меня рюкзак-то под головой, а гитару под голову не положишь. Ну я ее привязал к рюкзаку, так эта скотина обрезала лямочки и гитару уперла...

 

И поет теперь свои сиротские песни в подворотнях Вечного Города... Даже как бы и не жалко. А если он весь такой благородный, из рода Медичи или Наварра, то поет своей возлюбленной у нее под балконом «О, соле мио!» В час, когда дует сирокко.

 

- Сирокко из Африки дует. До Рима недодувает.

 

- Ни фига! Додувает. Все додувает...

 

- А зачем японцы ставят эти свои ворота?

 

- Тории? Это очень правильный вопрос, ключ ко всем другим вопросам, о происхождении всего. Вообще. Смотри, священные ворота ставятся перед храмами и обозначают вход в сакральное пространство. Но в наиболее древних религиозных верованиях и практиках сакральным пространством является сама природа, почитание которой, точнее сказать, ритуальное отношение человека к ней, оформлялось через какие-то особенные, чем-то отличающиеся участки ландшафта – к примеру, горы или отдельные объекты, допустим, причудливых форм скалы. Допустим, на горе сидит какое-то божество, и в тебе оно не особо-то нуждается. А ты, напротив, чувствуешь потребность выразить ему свой «респект», «кудасай» и все такое прочее: одним словом – обратиться с молитвой. И эти тории просто обозначают вход в пространство, оформленное для обращения к божеству. То есть храма в нашем понимании как такового может и не быть – просто павильон, навес от дождя для молящегося богу горы или, как знаменитый храм в Исэ, – двух скал в море, между которыми на горизонте поднимается солнце в день зимнего солнцестояния. Но это сакрально чистое пространство отделено от суетного мира воротами тории, которые изначально были просто веревкой, повешенной между деревьями или столбами. Потом, когда стали строить тории, в каноне их архитектуры сохранили это, характерное для веревок, провисание. И вообще, для японца сакрально обозначить предмет – это повесить на него веревку – священный шнур симэнава. Почему? Это потрясающе интересно! Дело в том, что действие, которое символизирует веревка, – это связывание, скручивание. То есть создание системы. Системный порядок как феномен, видимо, был архаическим сознанием отрефлексирован и осмыслен как креативная категория. Существование вещей как таковое возможно лишь в их системном порядке. Любой космогонический миф начинается с упорядочивания хаоса, превращения аморфной нерасчлененности протоплазмы в систему существ и сущностей. Хаос в мифе персонифицирует хтонический субъект, как правило, мировой змей, и бог-креатор его расчленяет на части. Посмотри на московский герб, кто там? В локальной христианской традиции – Георгий-змееборец. Образ, происходящий от индоевропейского сюжета: бог Индра змея Шешу своей ваджрой всячески попирает. Полинезия к ней отношения не имеет, но и там бог Тангароа, чтобы вырастить мировую ось и фабрику всех благ – кокосовую пальму, расчленяет мирового морского угря. У японцев сюжет со змееборцем также присутствует. Так вот, связывание, как первый в истории человечества акт создания системы – объединения элементов в функциональной целостности, – становится универсальным символом сотворения из ничто нечто. По-русски, зачатие животных или растений – это завязь. Завязь плодов, вязание собак. Девушки в России венки, что на Троицу плели, «животами» называли, типа беременность оптимизирует. В японском языке это действие – не зачатия, а завязывания, обозначается глаголом мусу-бу. А первая триада богов, явившаяся как неперсонифицированная креативная сила, – это мусуби-но ка-ми. И так далее. Видимо, сакрализация понятия системы и связанных с ней символов восходит к эпохе освоения систем, как производственных, так и когнитивных, т. е. мыслительных – когда люди переходят от моноорудия (рубила) к составным орудиям (рубило плюс рукоятка), и в речи – от монокоманд или сигналов и словосочетаниям и предложениям. Тогда должен быть осмыслен креативный потенциал системности и тогда же сакрализован. Видимо, тогда же появились и первые феньки, и браслеты, которые, прежде чем стать предметом ювелирного искусства, были предметом ритуальных функций. Веревочки завязывались на запястьях, на животах, на голове, на шее –на всех узловых участках тела, чтобы не дать душе улететь и стать демоном. Поэтому и волосы должны быть прибраны в прическу, связаны и скручены в косу или как-то еще уложены. Не потому что красиво, а потому что общественно безопасно. Неуложенные волосы – это элемент хаоса в социуме, и девушка с распущенными волосами в традиционной культуре – либо ведьма, либо блядь. ...Видишь, какие сложные ответы бывают на такие простые вопросы.

 

- А если храма за воротами никакого может не быть, то что есть тогда его каноническая архитектура?

 

- Все что угодно – сарай, амбар, павильон, – в зависимости от традиции конкретной местности. Дело не в этом. А в том, что древние люди более адекватно понимают саму идею религии, чем все эти теософы и прочие засранцы, которые вообще ни фига не понимают. В этом смысле показательна история нашего исследователя Севера Евладова. Ему аборигены Ямала ненцы дали с собой на материк в Россию фигурку своего бога с напутствием – ты, дескать, его корми, обращайся с ним так-то и так-то. А потом на место привези. Если не сможешь – сожги. Тот: «Как можно бога сжечь!?» Они: «Ну, ты за бога не переживай, он сам себе дорогу найдет, а это, в конце концов, просто деревяшка».

 

- А с чем обращается японец к богу?

 

- С благодарностью. Японец у богов ничего не просит. Он их благодарит. За то, что как-то так собой все идет потихоньку, – за то и спасибо. В стране, где тайфуны считают по номерам, а землетрясения – в порядке вещей, жизнь ощущается как лепестки облетающей сакуры. Она по умолчанию прекрасна, мимолетна и вечна в своем периодическом обновлении.

 

- Другие миры всегда открыты?

 

- Были бы открыты, не было бы вообще никаких миров. Космос – не хаос, потому что он представляет собой структуру. Поэтому между мирами есть границы, и есть правила преодоления этих границ. Есть запреты, и есть способы их нарушения, равно как и санкции, которые за этим последуют. Существует группа богов-проводников. Называется «сай». Они провожали легендарного императора Дзимму через горы провинции Нара, облегчая ему объединяющий страну поход, им же молятся женщины, которые собираются рожать. Потому что женщина в момент родов – сама такая граница между мирами. А рожают они в специальном домике, который потом сожгут.

 

- Чтобы проход закрыть?

 

- Именно. И заодно очистить пространство людей от скверны, что образуется как флюид инобытия в изначально благом и сбалансированном мире.

 

- Мир без границ – это утопия?

 

- Это нормальное состояние мира. Древний мир, кстати, был открытым миром не в меньшей степени, чем современный. Мои друзья-археологи в Монголии в кургане гуннского вождя нашли какую-то пластину с изображением сцены из подвигов греческого Геракла, а в Новосибирской области – меч викинга, выкованный на шведском острове Готланд. А костюм скифской женщины, найденной на Горном Алтае, – так это вообще карта мира: юбка из Индии, чулки из Ирана, рубаха из Китая – примерно так. Политические границы – вынужденная историческая необходимость, надеюсь, что временная. Естественные границы – это границы между культурами. Они не разделяют, а соединяют, как замок пазла, россыпь разноцветных точек в единую картину, под названием «человечество».

 

- Они никогда не перемешаются?

 

- Думаю, что абсолютно гомогенного состояния человечество никогда не достигнет. Оно всегда будет внутренне делиться на какие-то культурные сегменты, по тем или иным принципам, обеспечивающим идентичность. По мере глобализации происходит не уничтожение структурных подразделений культур, но их реструктуризация – возникновение новых швов и границ, которые являются не столько препятствием, сколько «ребрами жесткости», обеспечивающими прочность общей системы. Хотя и ее проблемность. В общем, границы есть, но они проходят не там, где мы их ищем. Они в голове проходят . И тут я могу только лишний раз процитировать Тура Хейердала: «Границы? Я их никогда не видел, но много раз о них слышал. Они существуют в сознании людей».

 

- Ты путешествуешь или скитаешься?

 

- Путешествую, конечно. Путешествие – это что? Это прежде всего работа. Приятная работа и немного развлечение. А скитание – это вещь не приятная, это разновидность страдания. Скитается кто? Нищий, бездомный. Или вот Одиссей – он тоже скитается. Уж явно не путешествует, поскольку удовольствия от своих странствий явно не испытывает.

 

- А сколько времени ты можешь пробыть на месте и никуда не поехать?

 

- Месяца два точно могу. Но больше, кстати, и не получается. Хотя был период, когда надо было ходить на работу. Это когда я в Москву из своего Новосибирска переехал в аспирантуре учиться, надо было где-то работать. Но когда случалась необходимость отправиться в Питер в архив или летом в экспедицию, я без сожаления увольнялся с тех работ, за которые было принято держаться. И службы безопасности допытывались – а чего это я увольняюсь? Не наворовал ли я у них канцелярских скрепок, чтобы открыть свой бизнес?

 

- А скажи, на Сан-Петров Риме когда лучше залезать? В первой половине дня или во второй?

 

- Во второй, ближе к закату солнца. Тогда свет становится косой, и Вечный Город выглядит более рельефным.

 

- Почему Рим – Вечный Город? И вечный ли он?

 

- Может, и не вечный. И потом, нынешний Рим – не совсем тот, который называют Вечным Городом. Не знаю. Мне больше нравится определение Бродского – «прекративший думать о мире мозг». Помнишь? «В этих узких улицах, где громоздка даже мысль о себе, в этом клубке извилин / прекратившего думать о мире мозга, / где то взвинчен, то обессилен / переставляешь на площадях ботинки / от фонтана к фонтану, от церкви к церкви / так иголка шаркает по пластинке, забывая остановиться в центре». И в этом смысле – не триумфа, но усталости – открывается другой смысл понятия «Вечный Город». Устал ты – значит, живой. И Рим выглядит, как на полотнах Робера – прачки, стирающие в фонтанах, дети, играющие среди имперских обелисков, и прочие образы новой жизни, прорастающей сквозь старые руины. Это другая, антропологическая интерпретация понятия «Вечный Город». Именно поэтому меня в нем и заинтересовала жизнь бомжей, диалоги с которыми в своей книжке я так и назвал – «Бомжи Вечного Города».

 

- Римские бомжи – более свободные люди, чем живущие в отелях?

 

- Разумеется, нет. Их масса крайне неоднородна, у них бездна проблем, и большинство из них, если они еще окончательно опустились, мечтают вернуться к нормальной человеческой жизни. Но ты имеешь в виду романтический образ аскета-философа? В этом смысле в «Вечном Городе» каждый человек в какой-то степени бомж. И я когда туда приехал праздновать Миллениум, это состояние – человека, живущего на скамейке под лаврами у Колизея, – входило в концепцию моего личного 2000 года. И вот до Нового года минут двадцать. Я накрываю скамейку праздничным ужином, открываю шампанское, зажигаю большую уличную свечку. И тут ко мне подсаживается настоящий бомж, который не имел концепции, он просто хотел жрать. И сказал, что будет сидеть здесь со мной, пока я ему не дам вот это, это, это, еще – выпить, и споет арабскую песню. Я ему даю, что он просил, он с набитым ртом исполнил песню на арабском языке, выпил шампанское и убежал. Я встречаю Новый год, как и планировал, в полном одиночестве. И понимаю, что это, наверное, счастье – иметь возможность в последние минуты уходящего тысячелетия с руки покормить страждущего. Ибо воздастся же мне! Воздаяние ждать себя не замедлило и вернулось ко мне в первые минуты наступившего тысячелетия. Мимо моей скамейки повалили толпы римлян и гостей столицы, возвращающихся с площади Венеции, они решили, что я тоже бомж (а что они еще должны были думать, видя человека, сидящего под лавром с кружкой и гитарой?), и стали бросать мне деньги в мое шампанское.

 

- А где там самый вкусный кофе?

 

- Этот вопрос может прозвучать только в Третьем Риме, но никак не в Первом. Это здесь вам в каппучино нальют дрянного химического молока, а в эспрессо – стакан воды. Про качество зерен можно уже и не говорить. А когда прилетаешь в Италию, вопрос, где самый вкусный кофе, неактуален, потому что в Италии абсолютно везде кофе самый вкусный. Причем стоит он в пять раз дешевле, того пойла, которое подают в московских кофейнях. Хотя что мы сравниваем! В России кофейная культура начала формироваться лишь в расцвет эпохи Ельцина. До этого кофе был напитком буржуазным, и его принято было не покупать, а доставать.

 

- Откуда страсть куда-то убегать и в одиночестве где-то бродить?

 

- Не всегда. Но иногда побыть одному – это естественное состояние всех людей. Потому что, если ты со спутником, тем более спутницей, – ты на них отвлекаешься и воспринимаешь новое пространство опосредованно тем, кто с тобой. Это тоже очень хорошо, но это другой вид путешествия. Хотя я не очень люблю путешествовать слишком большой компанией.

 

- Свою книжку-фотоальбомчик о путешествиях ты назвал «Фактор пространства». Что имел в виду? Какой такой фактор?

 

- Прежде всего давай скажу, какое такое пространство. Физическое пространство меня не слишком интересует. Пространство для меня – это всегда пространство той или иной культуры. А в культуре главный фактор пространствообразования – это человек, ее носитель и хранитель. Но культуры нуждаются еще и во взгляде со стороны, как в критерии своей культурной самобытности. Так что точка зрения пришельца, ракурс фотокамеры путешественника – это тоже фактор пространства. Пространства мировой культуры, если угодно. И каждый личный фотоальбом любого активно путешествующего существа – от гнома Амели до Федора Конюхова – это макет мира в единстве многообразия его форм и неповторимости запечатлевших их мгновений. Наши блокноты, фотоальбомы, заметки или воспоминания – это наши персональные «книги Бытия» – факторы и наших личных пространств, и пространства нашего мира. Одного на всех.

 

 

Елена ДЮКОВА, специально для «Новой Сибири» 

 

Новая Сибирь,  03.12.2010

 

Блог в «Живом журнале» – k-bannikov